Сочинение на тему: Жизнь и творчество В. В. Набокова

Сочинение.
Жизнь и творчество В. В. Набокова

Пожалуй, никто из русских писателей XX века не рос в такой роскоши, в таком комфорте и с таким ощущением значительности своей семьи, с ощущением своей несомненной принадлежности к элите. Отец будущего писателя В. В. Набоков — крупный чиновник и государственный деятель (венец его карьеры — министерская должность управляющего делами Временного правительства России в марте — апреле 1917 года), человек богатый и культурный, англоман. Владимир-младший сначала выучился по-английски, а уж потом по-русски. У Набоковых собственный, розового гранита трехэтажный особняк в самом центре Петербурга, на Большой Морской, имение на реке Оре-деж в шестидесяти верстах от столицы. У семьи два автомобиля: по тем временам случай редчайший; в одном из лимузинов мальчика ежедневно возят в Тенишевское училище — самое дорогостоящее. Но не самое элитарное; здесь, в отличие от лицея, не было сословных преград. О своем золотом детстве, о блестящем отце, о счастливых днях в предреволюционном Петербурге и на даче Набоков писал много и с большой любовью. Перепад к последующей эмигрантской жизни оказался очень резким. В отличие от основной массы русских беженцев Набоков хорошо знал язык, имел престижное западное образование. Но кембриджский диплом ничего не давал в смысле жизненного устройства. Да и сам Набоков уже не хотел для себя никакой другой карьеры, кроме писательской. Приходилось перебиваться случайными заработками, не литературными, разумеется, а скорее относящимися к “сфере обслуживания”, если так можно назвать наемного партнера для богатых и неумелых теннисистов. Набоков не голодал, но, как свидетельствует мемуарист, “аккуратно подстригал бахрому на брюках”. В любом случае это унизительно, а для недавнего юного сноба из Тенишевского училища — втройне. Набоков был очень самолюбив и никогда не “плакался в жилетку”. О второсортности русских эмигрантов в западной жизни он писал с легкой иронией, но да не обманет она чуткого чита* теля: “Оглядываясь на эти годы вольного зарубежья, я вижу себя и тысячи других русских людей ведущими несколько странную, но не лишенную приятности жизнь в вещественной нищете и духовной неге, среди не играющих ровно никакой роли призрачных иностранцев, в чьих городах нам, изгнанникам, доводилось физически существовать. Туземцы эти были как прозрачные, плоские фигуры из целлофана, и хотя мы пользовались их постройками, изобретениями, огородами, виноградниками, местами увеселения и т. д., между ними и нами не было и подобия тех человеческих отношений, которые у большинства эмигрантов были между собой”. Известно, что русские вызывали усмешки западноевропейцев и некоторыми особенностями своего быта и поведения, манерой носить брюки и бесконечными спорами о смысле жизни. Для Набокова, англизированного с пеленок, джентльмена, кембриджского питомца, была невыносима мысль, что в глазах Европы и он — он! — относится к толпе возбужденных и расхристанных личностей с распахнутой душой, а часто и с не застегнутой ширинкой… Набоков как бы сознательно все дальше и дальше отходил от гуманизма, столь свойственного русской литературе, отдавая холодной эстетике, формотворчеству, доходящему до трюкачества, явное предпочтение перед этикой. Это не прошло незамеченным даже в узком кругу людей, любивших его. Эмигрантская писательница Зинаида Шаховская пишет, что уже тогда ее кое-что тревожило в его творчестве, при том что она чувствовала и предчувствовала, какое место займет Набоков в мировой литературе. Ее беспокоили “все нарастающая надменность по отношению к читателю, но главное — его намечающаяся бездуховность”. Подобных оценок было много. Талантливым пустоплясом назвал Набокова в те годы Куприн. А Бунин сказал о нем: “Чудовище! Но какой писатель!” Его однокашник Олег Волков дал Набокову (уже после его кончины) такую оценку: “Я не отнимаю у него ни таланта (он бесспорен), ни мастерства чисто литературного. Набоков — виртуоз русского языка, его эпитеты удивительно точны. Но прочтите от начала до конца любую его вещь — и почувствует е абсолютную сухость этого человека. У него нет сочувствия ни к кому”. Перечисленные недостатки (а если глядеть с другой стороны — достоинства) сделали Набокова одним из столпов (или отцов) модернизма; рядом с ним Джойс, Кафка, Пруст. Слава Набокова всемирна. Модернизм для него явился единственным выходом из его странного и страшного положения: сама собой разумеющаяся невозможность жить на Родине, комплекс “сына того самого Набокова”, отрезавший его от большинства эмиграции, чуждость для русских из-за “европеизма”, чуждость для европейцев из-за “русскости”. Неудивительно, что при такой беспочвенности и “бессредно-сти”, при существовании среди “призрачных туземцев” для Набокова твердой реальностью стало само слово, сам язык. Он сам создал себе среду обитания и приспособил ее для жизни — совсем как Робинзон, только не на пустынном острове, а в человеческом муравейнике, обитателей которого он силой своего воображения превратил в призраки. И уж коли он мог назвать реальных немцев и французов “призрачными нациями”, то в своих книгах, в мирах, созданных единственно воображением, он мог творить любые чудеса. В реальной жизни ему не на что было опереться, его отталкивали — ищи пятый угол. И он поселился в этом пятом углу. Оттуда он смеялся над своими обидчиками, дразнил их, мистифицировал, дурил, разыгрывал: всего этого полно в его книгах. При всем глубоком уважении к Олегу Волкову нельзя согласиться, что в любой вещи Набокова чувствуется сухость автора и равнодушие к людям. Не чувствуется этого в таких вещах, как “Машенька”, “Дар”, “Другие берега”, “Пнин”, “Истинная жизнь Себастьяна Найта”, и, конечно, в “Подвиге” — романе о нестерпимой муке ностальгии. “Я всегда думал, что одно из самых чистых чувств — это чувство изгнанника, оплакивающего землю, где родился. Я желал бы показать, как изо всех сил напрягает он память в беско нечных усилиях сохранить живыми и яркими картины былого: холмы, что запомнились голубыми, и благословенные дороги, и зайцев на пашне, и живую изгородь, в которую вплелась неофициальная роза, и колокольню вдали, и колокольчики под ногами…” О нет, это говорит не застегнутый на все пуговицы Набоков, это говорит герой романа “Истинная жизнь Себастьяна Найта”. Набоков написал этот роман в 1938 году, еще в Париже, на английском языке, там он и был издан в 1941 году. Особый пример набоковского насмешничанья над публикой — это знаменитая “Лолита”, написанная в 1955 году. “Лолита” насмешничает над всей пошлостью американского общества потребления и над неисчислимыми бульварными романами Америки. Нет сомнений в том, что ее никак нельзя отнести к пошлым романчикам. Эта книга решила материальные проблемы Набокова, и он немедленно бросил службу и уехал в Швейцарию, где в пансионе провел остаток жизни. Набоков был и поэтом. Он ведь и начинал как поэт — еще в России. В 1923 году в Берлине он издал два сборника стихов, которые потом скупал и уничтожал. Следующий сборник он выпустил лишь в 1959, но именно в этом промежутке и были созданы основные набоковские стихи. Они печатались “вроссыпь” во многих журналах и газетах русского зарубежья, значительная часть осталась неопубликованной. Однако все, что автор считал нужным отдать читателю, он отдал; много черновиков и неудачных, по его мнению, вариантов уничтожил. Набокова-поэта следует оценивать поэтическими мерками. Эмигрант Глеб Струве (поэт) попрекал раннего Набокова сусальным патриотизмом его стихов, сентиментальной тоской по Родине и березкам. Двадцатилетний беженец попадает в Париж, наполненный культурными ценностями, в тепло и комфорт, в полную безопасность наконец,— и о чем же он пишет? … Тень за тенью бежит — не догонит вдоль по стенке… Лежи, не ворчи. Стонет ветер? И пусть себе стонет… Иль тебе не тепло на печи? Ночь лихая… Тоска избяная… Что ж не спится? Иль ветра боюсь? Это — Русь, а не вьюга степная! Это корчится черная Русь! Ах, как воет, как бьется — кликуша! Коли можешь — пойди и спаси! А тебе-то что? Полно, не слушай… Обойдемся и так, без Руси!.. Зинаида Шаховская считала, что в этом стихотворении “юноша предчувствует старого американского Набокова и, слыша, как “корчится черная Русь от боли, любви, от отчаянья от нее отрекается”. Но здесь есть все — любовь, боль, отчаяние; отречения — нет. Не кто иной, как “американский Набоков”, написал в 1942 году, в разгар войны: Далеко до лугов, где ребенком я плакал, упустив Аполлона, и дальше еще до еловой аллеи с полосками мрака, меж которыми полдень сквозил горячо. Но воздушный мостом мое слово изогнуто через мир, и чредой спицевидных теней без конца по нему прохожу я инкогнито в полыхающий сумрак Отчизны моей. Здесь в одной строфе блистательно решена задача (литературная, разумеется) возвращения в Россию…
Немало написано о том, что Набоков — гражданин мира, что неважно, где жить, важно талантливо писать, а “вздыхать о березках” вовсе не обязательно. Но думается, что на весах истины всегда перевесит поэтическая строка. Поэзия от века изначально искренна,неподдельна, правдива.

Оцените статью
Студенты
Добавить комментарий

Вставить формулу как
Блок
Строка
Дополнительные настройки
Цвет формулы
Цвет текста
#333333
Используйте LaTeX для набора формулы
Предпросмотр
\({}\)
Формула не набрана
Вставить